Каким был в жизни основатель ордена Шах Ниматулла?
В чем заключалась суть его учения?
Почему люди приходили к нему и как становились суфиями?
Обо всем этом - литературно-поэтическая медитация одной из женщин-дервишей ордена:

"ЩЕДРОСТЬ ДРУГА"

Я стучалась в дверь со слабой надеждой. Я стучалась во многие двери до этой - и везде разочаровывалась. Либо я быстро понимала, что там, за дверью, не тот учитель, которого я ищу, либо они отсылали меня. Причины тому были различны: я задавала слишком много вопросов, я не могла сидеть спокойно, у меня неустойчивый темперамент, я ершиста, неуступчива и упряма. Я оказывалась неважным претендентом на духовном пути. Почти наперекор им всем мои попытки продолжались, хотя с каждым шагом надежды оставалось всё меньше. И вот я оказываюсь в Механе, в возрасте 32 лет, и стучусь в дверь известного суфия, ожидая очередного отказа. Дверь открывается, меня вводят в небольшую комнатку и оставляют одну. Присев у окна, я слышу, как во внутреннем дворике поёт одинокая птица. В этот момент в комнату входит он, и я встаю. Моё внимание привлёк его возраст - что-то около шестидесяти, его величественность, и мудрость его глаз. Он приветствовал меня и жестом предложил присесть. Какое-то время мы сидели молча, и я позабыла неостановимую битву, бушующую в моём уме. Мне дышалось свободно, как будто мягкое спокойствие его радушного приема заполнило собою пустое пространство между нами. Затем он сказал: "Чего же вы хотите от духовного пути?"
- Возможности начать.
- Вы уже начали, - произнёс он мягко, - взгляните-ка, чему вы уже научились у тех, кто отсылал вас прочь.
Я не знаю, как он узнал, может быть, он прочитал это на моём лице. Я ощутила первые робкие ростки надежды.
- Я узнала о своей непригодности. Но не смогла прекратить попытки.
Он улыбнулся, и в комнате стало светлее.
- Ты пришла в правильное место, - сказал он доброжелательно, - я принимаю тех, кого другие отсылают прочь.
Я испугалась, что расплачусь. "Отчего же?" - спросила я с запозданием, стараясь остаться спокойной. Потому что каждый нуждается в духовном пути. Я преподаю азбуку любви всем, кто ищет этого, и наставляю каждого в соответствии с его способностями. Самый короткий и самый светлый путь- это прямой путь жаждущих суфиев. Суфийский путь - это путь служения, и именно поэтому я впускаю вас в себя.
Я опустила голову и с трудом удерживалась от слёз. В эти мгновения я была благодарна всем предыдущим отказам, всем этим ложным начинаниям, всем разбитым надеждам. Единственным позитивным качеством, которое другие наставники находили во мне, когда указывали мне на дверь, было моё искреннее жаждание. Я знала наконец, что обрела свой путь.
Так начался двадцатипятилетний период моей жизни, который прошел в служении Шаху Ниматулле Вали. Я стала частью его окружения в Механе, проводя дни в работе на полях в окрестностях его дома. Он занимался земледелием с удовольствием, обладая чувством земли, и всегда радовался при виде зеленеющих всходов. Он заражал своим энтузиазмом тех своих учеников, которые работали с ним. Это было вовсе не то, чего я ожидала. Другие суфийские наставники, которых я знала, отвращали своих учеников от внешней активности в миру. Многие их ученики проводили время, собираясь вместе и рассказывая истории за чаем.
Я наблюдала дервишей - музыкантов и певцов, выступающих ради заработка, или занимающихся гаданием ради пропитания. Другие просили подаяние на улице, благословляя каждого, кто бросал монеты в их чашку. Я-то думала, что нахождение на духовном пути приводит к уходу от этого мира и от всех мирских забот. Несмотря на осознание того, что отстраненность от мирских занятий не гарантировала продвижения на пути, я всё еще воображала, что совершенный наставник - это тот, кто наполняет праздные часы дыханием устремленности, взыванием и вспоминанием Господа. Я не ожидала работы на земле. Шах Ниматулла разгадал моё замешательство, сбивавшее меня, и спустя несколько дней спросил: "Ты видишь, что сталось с путём тех, кто использует одежду духовной нищеты для сокрытия своей праздной алчности? Быть духовно нищим означает быть нуждающимся в Господе и ни в чём больше. Если суфий смотрит на других с точки зрения своего пропитания, он унижает свой обет. Дервишу следует трудиться в миру и служить другим, не ожидая, что они будут содержать его. Однако, занимаясь мирской деятельностью, ему следует стараться ни на мгновение не отклоняться от направленности его внутреннего вспоминания. На этом пути он будет оставаться постоянно нуждающимся в Господе, пока существует нужда в этом мире".
Затем он продекламировал несколько строк, срифмованных спонтанно, именно для меня:
Вспоминай Господа, о друг,
преизобильно,
Занимайся внутренним тружением
в то время как занят внешним.

Несмотря на его доброжелательное внимание, я была далека от этой цели. Я прибегала к его наставлениям по вспоминанию при всех трудностях, с которыми столкнулась в течение последующих десяти лет. Я не любила физический труд и осознавала, что он мне скучен и вызывает внутреннее сопротивление. Я следила за тем, много или мало работы выполняют другие и была склонна к скоропалительным обвинениям в невыполнении положенной доли. В спорах я горячилась, и мой голос был всегда самым громким, когда находился повод для разногласий. Я ставила под вопрос всё, что мне следовало исполнить, будь то внешнее или внутреннее, и частенько выказывала себя несговорчивой. Я была отходчива, но мало общалась с теми, кто раздражал меня. В конце концов мой пир устал от моей бесцеремонности и вспыльчивости, от моих жалоб и бесконечных вопросов. Меня задевала моя непопулярность, она подтверждала мое опасение, что я недостойна быть здесь. Но поразмыслив над своим поведением, я не могла порицать моих братьев за недостаток благорасположенности ко мне. Лишь один дервиш, помимо самого Шаха Ниматуллы, имел терпение подолгу общаться со мной. Это был старик необычайной доброты и многолетнего опыта. В конце дня он приглашал меня посидеть с ним и рассказывал, обращаясь к минувшему, чудесные истории о своем любимом наставнике.
Среди них была одна, которая мне особенно нравилась, - о дервише, который пришел к Шаху Ниматулле в надежде разузнать у него о тайне алхимического знания. Шах Ниматулла спросил его, чего же он хочет, и дервиш сказал: "Я полагаю, тебе ведома алхимия?"
- Да, нам она знакома, - ответил мастер. Затем он дал дервишу несколько семян с тем, чтобы тот посадил их и хорошенько ухаживал за всходами. Рассказчик описал мне, как он помогал молодому дервишу ухаживать за всходами и затем впечатляюще живописал невероятно обильный урожай - огромные сладчайшие дыни. Шах Ниматулла, покупая их, дал немного денег старику и остальное - дервишу, сказав ему: "Если тебе необходима алхимия - займись земледелием".
Эта история очень импонировала мне тем, что оставалось вне ее. Шах Ниматулла не имел времени для изучения эзотерических дисциплин из соображений материальной выгоды. Он не проявлял интереса к выказыванию чудодейственных способностей и духовной силы, чем пользовались другие мастера для привлечения последователей и обольщения легковерных. Он остерегался такого рода внешних эффектов, говоря: "Наше единственное притязание - это алхимия мухамедданской нищеты".
Шах Ниматулла верил, что трансформация личности возможна только, если человек покидает базар этого мира и следующего, осознавая свою ничтожность в обоих мирах. Сам находясь вне и той, и другой реальности, он не проявлял интереса к торговле вразнос подобным товаром, он жил в этом мире по закону служения, уделяя всем нам любовное внимание своего жизненного дыхания, ухаживая за нами как за семенами в своем саду. Степень его духовного совершенства была такова, что он мог прорастить самые безнадежные семена, и вырастить, в конце концов, разнообразный и обильный урожай.
Иногда вечерами мы участвовали в сессиях сэма - практике вспоминания, при которой исполнялась музыка.
Я присутствовала на одном таком собрании, в котором несколько дервишей играли на тростниковых флейтах и на тамбурине. Шах Ниматулла сидел лицом к востоку, остальные сидели позади него. Мы производили движения головой в такт пению, а словесная форма способствовала пробужденности сердца и укрепляла связь с Вспоминаемым.
Внезапно Шах Ниматулла поднялся и начал танцевать. Я удивилась, поскольку знала, что обычно этого не делается. Это был танец совершенной красоты, я никогда не видела ничего подобного. Он, казалось, никого не замечал. Два его ближайших ученика поднялись и стали танцевать вокруг него. Когда танец закончился и музыка прекратилась, я заметила, что его лицо было мокрым от слез.
Я была поражена тем, что увидела. Некоторые из мастеров, известных мне, танцевали регулярно, вдохновляя своих учеников делать то же. Я была свидетельницей того, как некоторые из этих танцевальных сессий вырождались в форумы самодемонстрирования и духовной претенциозности, на которых люди работали на публику, так что цель собрания оказывалась забытой. В некоторых орденах дервиши танцевали за деньги, симулируя экстатические состояния для того, чтобы поразить зрителей. Временами их экстаз был неподдельным, но я всегда сомневалась в искренности подобных представлений. Они казались лишенными подлинного духовного содержания и всегда вызывали у меня чувство неловкости.
Не в состоянии успокоиться, я обратилась к старику-дервишу, который был дружески расположен ко мне.
- Я думала, Шах Ниматулла не танцует на сэма?
- А он и не танцует, - ответил мой друг, - если не будет на то Его воли.
- Но почему танцевали двое других?
- Они тоже не танцевали, - ответил он, - покуда Он не захотел.
Старик улыбнулся в ответ на мой следующий вопрос о слезах Шаха Ниматуллы и затем сказал: "Кто-то может танцевать с Ниматуллой, но кто может постигнуть его состояние?"
Я спросила, что я должна делать, если он будет танцевать снова, не зная, должна ли присоединиться к нему или нет.
- Если Господь захочет, ты будешь танцевать, - сказал он. - И если Ниматулла захочет, чтобы ты разделила его состояние, ты заплачешь. В противном случае лучше сидеть спокойно и благодарить Господа за Его щедрость.
Хотя я жила с ним до конца его жизни, никогда более я не видела Шаха Ниматуллу танцующим на сэма. Я поняла, что это было редчайшее событие. Он избегал неискренности в любой форме, и это находило отражение в том суфизме, который мы постигали на практике. Я была рада, что наши сессии сэма не содержали большого количества телодвижений; я чувствовала, что это делает моё вспоминание более искренним.
Я испытывала трудности со своим поминанием, они возникали из-за моего темперамента. Я легко отвлекалась. Несмотря на мои очевидные недостатки, у меня не было нехватки в устремленности, и невзирая на мою недисциплинированную натуру, я питала глубочайшее уважение к своему наставнику. Он наставлял меня в том, что поминание - это вовсе не то, что необходимо выполнять в определенное время дня; оно являет собой направленность всей моей жизни. Я усвоила, что на то время, когда я забываю Господа, я забываема им. Я усвоила, что моё забывание было паранджой, в которую я закутывала себя, не подозревая. что существует более совершенный способ видеть. Мало-помалу, год за годом, я стала ощущать, как эта пелена забывания спадает с моих плеч, словно он берет мою руку и указывает новое направление для пристального всматривания.
Глядя в направлении киблы "Нет божества кроме Бога", я перестала заниматься самопоклонением, открыв присутствие божественного в каждом своем вдохе-выдохе. Я отыскала средство забывать себя в каждом вдохе, и в каждом выдохе я причащалась живой истине Его Единства. Меня соединила с мастером прочная связь вспоминания, и он мог вернуть меня к этой кибле всякий раз, когда я сбивалась с пути, всякий раз, когда я теряла ритм своего дыхания, в очередной раз кутаясь в паранджу забвения. Когда я обрела уверенность в нашей связи и познала сладость истинного поклонения, я ощутила, что помощь моему вспоминанию была величайшим даром, которым мой наставник мог одарить меня. Он показал мне путь к причастности в каждом дыхании - причастности к сокровищу Божественного Единства. Ощутив это, я начала дышать по-новому, с меньшей поспешностью и напряженностью, обнаружив, что мне меньше докучают и меньше интересуют чьи-либо проблемы.
Когда я дышала с вспоминанием, уменьшалась моя раздражительность, и я мало-помалу теряла интерес к спорам, злословию, болтовне. Любая простейшая задача, которую я ранее исполняла с чувством недовольства, становилась возможностью вспомнить о моем дыхании. Благодаря служению я чувствовала, как оживает мое вспоминание.
По прошествии многих лет я ощутила, что мне уже не нужно прилагать усилия для вспоминания. что я перестала рыскать в других направлениях и прекратила задавать бесцельные вопросы. В тот день, когда я размышляла об этом, я ощутила жар, разгорающийся в груди, и поняла, что свет в моем сердце стал внутренней материей моего вспоминания.
В этот момент проходивший мимо наставник сказал: "Для Господа - Единство, для нас - познание, и любовь - связь между нами и Им". Я поняла, что свет в моем сердце находился там, где начиналась и оканчивалась эта связь, и что вспоминание сердца было теперь способом закрепить эту связь, пока в конце концов один Бог будет вспоминать Себя, а я затеряюсь в Его вспоминании.
Когда мы уселись рядом, у меня появилось очень странное ощущение. Я почувствовала, что меня притягивает к Шаху Ниматулле и я теряю границы собственного существования, погружаясь в Океан Единства, который он воплотил в себе. Я больше не знала, где начинаюсь я и где оканчивается он. Он взглянул на меня, - его лицо при этом было одновременно серьезным и добрым, а в глазах светилась мудрая проницательность, - и произнёс:

Если ты стремишься -
сведи себя на нет;
Только любящий без "Я"
знает любовь.

Начиная с этого дня я стала замечать, что мой путь расширяется, развертываясь передо мной, проходя через узкую световую арку. Он больше не был узким проходом упорного претерпевания, но расширялся, обнимая безграничный опыт Божественной Любви.
Моя жизнь, которая была такой одномерной - поскольку я силилась сдерживать себя и обуздать свою импульсивную возбужденность и недовольство, - расширилась настолько, что я оказалась вне здания своего удушающего существования и начала пробовать вкус красоты царства Любви и Единства. Из-за того, что у меня всегда был скверный характер, а моя жизнь всегда была замешена на отвращении к самой себе, я ощущала это новое пространство особенно остро и испытывала глубочайшую благодарность за это высвобождение духа. Я ощущала еще большую преданность Шаху Ниматулле, который направил меня по пути вспоминания к порталу Единства, показывая мне, как избавиться от оков своего собственного существования и потерять себя в Океане Его Любви.
Однажды ученый человек из другого города пришел увидеться с Шахом Ниматуллой. Завязался разговор об определениях Божественного Единства, и ученый попросил Шаха Ниматуллу дать своё определение. Тот помедлил мгновение и затем ответил: "Реальность можно уподобить точке. Окружность, возникающая из этой точки, создается ее движением и является ее проявлением на плане бытия. Таким образом, Единство заключает в себя и эту точку, и точку в движении, поскольку все проявления точки исходят из Единственного Истинного Источника.
- А как реализовать это единство?
- Возвратившись к точке, в которой мы начинались.
- К точке, где мы начинаемся? - переспросил человек с некоторым замешательством.
- К точке первого проявления феноменального мира. Это точка нашего возвращения. В нашем причащении Единству начало и завершение становятся Одним, так же, как точка завершает круг и Реальность возвращается к Себе".
Я сидела и, благодаря Господа за Его щедрость, пыталась осознать значение этих слов.
Несмотря на славу и известность среди благородных и среди обычного люда, Шах Ниматулла жил очень просто и без всякой позы. Я всегда поражалась тому, как он к каждому обращался с неизменной благородной учтивостью. Его поведение было безукоризненным, а его манеры - мягкими и исполненными сочувствия. Я высоко ценила это, поскольку мне это не было присуще.
На его примере я училась жить более миролюбиво, становясь более спокойной по отношению к себе и к окружающим и открывая в себе резервы великодушия, о которых и не подозревала. К своему удивлению, я обнаружила в себе доброту и незлобивость - он своей благожелательностью помог пробудиться спящему источнику, скрытому во мне. Я обнаружила, что становлюсь великодушной по отношению к людям, в то время как я привыкла рассматривать их как участников моей собственной внутренней войны.
Я всегда видела себя борющейся за то, чтобы удержаться на плаву, и внутренне противостоящей каждому - в соответствии с законами выживания в этом мире. После двадцати лет служения ему я обнаружила, что прекратила сражаться и стала раскрываться, черпая из глубокого источника внутреннего радования. Это раскрытие заставило меня отнестись по-иному к пребыванию на пути служения. Далекая от того, чтобы видеть своё служение как необходимое для "прогресса", я обнаружила, что через служение могу раскрыть дополнительные внутренние возможности, которые мне открываются, и быть уверенной в том, что эта избыточность не будет растрачена понапрасну.
Когда я думаю обо всём том, чему он научил меня за эти годы, я поражаюсь щедрости человека, который никогда не останавливался в дарении - кто бы к нему ни приходил. Хотя его доброта и радушие были очевидны каждому, не каждому было известно внутреннее измерение его щедрости. Оно было ведомо тем, кто обучался под его опекой, тем, кто находил себя подобно мне, после многих лет внимательного взлелеивания становясь плодоносными побегами в его саду. Для тех, кто понимал, насколько они изменились посредством "алхимии сердца", его щедрость более всего проявлялась в таком его качестве, как терпение. Его совершенное терпение выказывало себя посредством его способности обучать и изменять тех жаждущих, которых другие, менее терпеливые наставники отсылали прочь.
Я была там и в тот день, когда он умер. Это случилось весенним утром. С самого рассвета моросил дождь. Он был очень стар, и мы все были подготовлены к его уходу из этого мира. Когда последний вздох оторвался от его уст, волна живительного умиротворения пронизала дом, и все, кто собрался вокруг него, ощутили это. Он был щедрым даже в своем последнем вздохе.
Вскоре после его смерти я увидела его во сне. Мы шли с ним под безоблачным небом по дороге из белого камня. Вся картина была первозданно чиста и прозрачна, воздух ясен и чист - более чист, чем тот, которым дышим мы. В тишине запела одинокая птица, нарушив безмолвие белого камня. И тогда он заговорил, и его голос эхом вторил птичьей трели.
- Чему же ты научилась за эти годы со мной?
Все еще впивая красоту картины, я пыталась подобрать слова. Чему же я научилась? На это было множество ответов. Но в конце концов я выбрала наиболее истинный.
- Я научилась благородству вашего служения.
Мгновение он безмолствовал, затем кивнул головой, указав на синий с золотом купол, блистающий в прозрачности дня, - его красота затмевала сияние неба.
- Знаешь ли, где мы?
Я покачала головой.
- Мы в месте отдохновения тех, которым уготовано служить. Их служение будет благороднее, чем наше. Он преклонил колена, поднял камень и протянул его мне. В чистой белизне дня не было ни ощущения скорби, ни знака крови.
Мы шли по каменной дороге по направлению к главному куполу. Камни были острые и ранили мои ступни.
Когда мы вошли под прохладные своды, я затаила дыхание: на внутреннем своде сияла спираль подвижных звезд. Когда мы достигли центра, сам свод начал вращаться, и бросив взгляд наружу, я увидела, что сияющий день обернулся ночью.
Окруженная безмолвием вселенной, под вращающимся сводом, я ощутила, что мы стоим в духовном центре вселенной, в Сокровенном Куполе Благодати.
Он взял мои руки в свои и, глядя ему в глаза, я видела, что он вглядывается позади меня в жизни всех тех, кто ушёл до него, и впереди меня - в жизни тех, кто последует ему и явится продолжением ордена, который он основал.
Вернувшись ко мне, он сказал: "Преизобилие Аллаха, ниспадающее для беднейших друзей, есть бесконечный дождь благословения. Мои потомки будут вкушать сладость этого благословенного дождя. Всем им я оставляю благословение Его наследия, благодать, обещанную Его детям на пути их возвращения. Мои благороднейшие потомки потеряют всё ради Него, ибо они пожертвованы на пути Любви и Нищеты; Он будет платить выкуп за пролитую кровь из сокровищницы Его бесконечной щедрости. Этот дождь есть наследство, которое дети унаследуют, когда возденут свои руки, чтобы получить его, - наследство благословения, дождь Вселенской Милости".
Когда он произнёс это, прямо под куполом пошел дождь, дождь золотого света. Капли, падающие на камни у наших ног, алели, и я увидела себя стоящей босиком на ковре из роз. Воздух был насыщен их нежным ароматом. Я взглянула вовне - над дальним горизонтом восходило солнце. Когда оно взошло, я увидела путь, которым мы шли, путь белых камней, густо алеющий от прикосновения первых лучей восходящего светила. Я взглянула вокруг и увидела, что все пути, сходящиеся к кругу, в котором мы стояли, обрели цвет розы, как если бы каждый был высвечен ранним рассветом.
Затем круг, где мы стояли, начал вращаться так же, как и купол над нами, и все алые пути, что вели к нам, начали также поворачиваться, управляемые движением их центральной точки. Сквозь золотой дождь я с благоговением следила за разгорающейся зарёй, в то время как все пути роз вращались вокруг нас. Изумившись, я взглянула на своего наставника.
Он улыбнулся и сказал мягко: "Знаешь ли, что есть в действительности Ниматулла? - Памятование пророков и святых".
Я услышала снаружи пение - распев имён всех тех, кто заслужил розу. Когда началась мелодия, Шах Ниматулла воздел руки и начал танец, танец величественной красоты, двигаясь по кругу Внутреннего Купола. Я последовала за ним, подняв руки и принимая ливень падающего света. Мы танцевали, и я ощущала, что двигаюсь неописуемым образом. Дождь стал алым, и мы танцевали под градом алых цветов. Мы танцевали для всех, воспеваемых в распеве, для всех, кто танцевал для Него, для всех, кто еще только придёт. Мы танцевали, вспоминая свадьбу Мансура, который станцевал танец истинной любовной жертвенности до нас; мы танцевали как любовники, чья жизнь не может быть воздержанием; мы кружились в танце со всеми, кто уже ушёл. Мы танцевали и с теми, кто будет жаждать в последующие годы, кто будет танцевать во вспоминании и воспринимать эту нисходящую благодать. Слёзы струились по моему лицу, пока мы танцевали; я плакала с осознаванием слёз - плач о чистых, кто умер за их розу; плач о нищих, которые будут танцевать под дождём.
Плач - благодарение за щедрость Аллаха.
Когда музыка прекратилась, Шах Ниматулла присел отдохнуть в центре под куполом. Он протянул мне розу, которую уловил. Я колебалась, не уверенная, что должна взять ее, зная, что ничего не сделала в своей жизни, чтобы заслужить ее.
- Носи ее на память, - сказал он просто.
Я приняла розу и задержала ее в ладони. Я припомнила то время, когда еще не знала его, дни отчаяния и безысходности. Я думала о годах служения, о годах борьбы и радости. Я думала о моей теперешней жизни, столь переполненной теплотой его вспоминания, что я просто не могла чувствовать себя одинокой.
Я взглянула на камешек в другой руке - он обратился в алмаз глубокой прозрачности. Сквозь алый дождь я показала камень ему, и он ощутил мою признательность - я была слишком взволнована, чтобы говорить. Я пришла в себя, когда он обнял меня.
Наутро после пробуждения я несколько часов проплакала, исполненная благодарности за то, что узнала его. Ведь в своём великодушии он не отбросил уродливый камень прочь, но держал меня в руках с мягкостью, преображая в драгоценный камень, который мог отражать красоту его милости.
Я написала всё это, пытаясь передать другим хотя бы крупицу ощущения себя обычным камнем, которого коснулась алхимия его взгляда, и описать, что чувствуешь, шагая по пути духовной нищеты, по следам того, чьё служение было благороднее, чем моё, и ловя раскрытыми руками нисходящую щедрость Друга.